Скорбь Сатаны [= Ад для Джеффри Темпеста] - Мария Корелли

Я как-то не мог ему ответить. Я быстро оставил его и сошел вниз, чтобы заснуть, но все мои мысли были жестоко спутаны, и я более, чем когда-либо, был подавлен чувством усилившегося ужаса – чувством, в котором таилась какая-то неземная сила. Это было мучительное ощущение, оно временами заставляло меня убегать от взгляда глаз Лючио; иногда, в самом деле, я почти трусил перед ним: так велик был неопределенный страх, испытываемый мною в его присутствии. Мне это не было внушено видением «Города Прекрасного», потому что это, в конце концов, было только явлением гипнотизма, как он мне сказал, и как я с радостью себя убедил. Но вся его манера внезапно начала поражать меня, как она никогда раньше меня не поражала.

Если в моих чувствах в нему медленно происходила какая-то перемена, то, несомненно, и он изменился ко мне. Его властное обращение сделалось еще более властным; его сарказм – более саркастическим; его презрение к человечеству обнаруживалось более открыто и выражалось чаще. Однако я восхищался им так же, как всегда; я наслаждался его разговорами, какими бы они ни были – острумными, философскими или циничными. Я не мог представить себя без его общества. Тем не менее сумрак моего духа увеличивался; наша нильская экскурсия сделалась для меня бесконечно томительной – до такой степени, что прежде, чем мы достигли половины пути нашей поездки по реке, я стал страстно желать возвратиться и окончить путешествие.

Инцидент, случившийся в Люксоре, еще более усилил это мое желание.

Мы оставались там несколько дней, исследуя область и посещая развалины Фив и Карнака, где были заняты раскопкой могил. Однажды был обнаружен нетронутый красный гранитный саркофаг: в нем находился покрытый богатой живописью гроб, который был раскрыт в нашем присутствии и содержал в себе тщательно изукрашенную мумию женщины. Лючио показал себя сведущим в чтении иероглифов и перевел кратко и точно историю тела, написанную внутри гроба.

– Танцовщица при дворе царицы Аменартесы, – объявил он мне и нескольким заинтересованным зрителям, окружавшим саркофаг, – которая по причине многих грехов и тайных преступлений, сделавших ее жизнь нестерпимой и ее дни полными развращенности, умерла от яда, принятого из собственных рук по приказанию царя и в присутствии исполнителей закона. Такова история леди, сокращенная. Конечно, есть много других деталей. По-видимому, ей был всего двадцатый год. Но, – и он улыбнулся, оглядывая свою маленькую аудиторию, – мы можем поздравить себя с прогрессом по сравнению с этими, чрезмерно строгими, египтянами. Грехи танцовщицы, на наш взгляд, не слишком серьезны. Не посмотреть ли нам, какова она?

Это предложение не встретило ни одного возражения, и я, который никогда не присутствовал при развертывании мумии, следил за процедурой с интересом и любопытством. Когда одно за другим были сняты благовонные покрывала, показалась длинная коса каштановых волос; затем те, что были приглашены для работы, с величайшей осторожностью и помощью Лючио приступили к развертыванию ее лица.

Когда это было сделано, болезненный ужас охватил меня: потемневшие и жесткие, как пергамент, черты были мне знакомы, и когда появилось все лицо, я мог бы громко крикнуть: «Сибилла!» – так как она была похожа на нее, ужасно похожа, и когда слабые полуароматические-полугнилостные запахи завернутых полотен дошли до меня, я, пошатнувшись, отпрянул назад, закрыв глаза. Непреодолимо я вспомнил о тонких французких духах, которыми пахла одежда Сибиллы, когда я нашел ее мертвой; то и это нездоровое испарение были так сходны. Человек, стоявший около меня, увидел, что я наклонился, как бы падая, и подхватил меня.

– Я боюсь, что солнце слишком сильно для вас, – сказал он ласково. – Этот климат не всем подходит.

Я принудил себя улыбнуться и пробормотал что-то о головокружении; затем, придя в себя, я боязливо взглянул на Лючио, который внимательно рассматривал мумию со странной улыбкой.

Вдруг, нагнувшись над гробом, он вынул кусочек золота тонкой работы, в форме медальона.

– Это, я думаю, должен быть портрет танцовщицы, – сказал он, показывая его жадным и восклицающим зрителям. – Настоящий клад! Удивительное произведение древнего искусства и, кроме того, портрет очаровательной женщины. Вы так не думаете, Джеффри?

Он протянул мне медальон, и я рассматривал его с болезненным интересом: лицо было восхитительно прекрасно, но, несомненно, это было лицо Сибиллы.

Я не помню, как я прожил остаток этого дня. Вечером, как только мне представился случай поговорить наедине с Риманцем, я спросил его:

– Видели ли вы… узнали ль вы?..

– Что умершая египетская танцовщица похожа на вашу жену, – спокойно продолжил он. – Да, я тотчас же это заметил. Но это не должно дурно влиять на вас. История повторяется. Почему бы и красивым женщинам не повторяться? Красота всегда имеет где-нибудь своего двойника: или в прошедшем, или в будущем.

Я больше ничего не сказал, но на следующее утро я был совсем болен – так болен, что не мог встать с постели и провел часы в беспокойном стенании и раздражающих болях, которые были не столько физическими, сколько нравственными. В отеле в Люксоре жил врач, и Лючио, всегда особенно внимательный к моему личному комфорту, тот час же послал за ним. Тот попробовал мой пульс, покачал головой и после небольшого размышления посоветовал мне немедленно оставить Египет. Я выслушал его предписание с едва скрываемой радостью. Стремление уехать из этой «страны старых богов» было напряженным и лихорадочным; я проклинал обширное и страшное безмолвие пустыни, где Сфинкс выражает презрение к пошлости человечества, где открытые могилы и гробы выставляют еще раз на свет лица, похожие на те, что мы знали и любили в свое время, и где нарисованные истории рассказывают нам о тех же самых вещах, как и наши современные газетные хроники, хотя и в другой форме. Риманец с охотной готовностью приводил в исполнение приказание доктора и распорядился о нашем возвращении в Каир, а оттуда в Александрию с такой быстротой, что мне ничего не оставалось желать, и я был исполнен благодарностью за его явную симпатию.

В короткий промежуток времени, благодаря обильной кассе, мы вернулись на нашу яхту и были на пути, как я цумал, в Англию или во Францию. Однако мы, по идее Лючио, плыли мимо берегов Ривьеры, но мое старое доверие к нему почти возвратилось, и я не противоречил его решению, достаточно удовлетворенный, что мне не пришлось оставить свои кости в населенном ужасами Египте. И не раньше, как через неделю или десять дней моего пребывания на борту, когда я уже хорошо восстановил свое здоровье, наступило начало конца этого незабвенного путешествия в такой страшной форме, что почти погрузило меня во тьму смерти, или, скорее (теперь скажу, выучив основательно мой горький урок), в блеск той загробной жизни, которую мы отказываемся признавать, пока не унесемся в ее исполненном славы или ужаса вихре.

Однажды вечером, после быстрого и интересного плавания по гладкому, залитому солнцем морю, я удалился в свою каюту, чувствуя себя почти счастливым.

Мой дух был совершенно спокоен, моя вера в моего Лючио опять восстановилась, и я могу добавить, что также вернулась ко мне старая высокомерная вера в себя. Разнообразные горести, которые я переносил, начали принимать неясный образ, как вещи давно прошедшие; я опыть с удовольствием думал о силе моего финансового положения и мечтал о второй женитьбе – о женитьбе на Мэвис Клер. Я в душе поклялся, что другая женщина не будет моей женой – она, и одна она, будет моей! Я не предвидел затруднений на этом пути и, полный приятных грез и иллюзий, быстро уснул. Около полуночи я проснулся в смутном страхе и увидел свою каюту залитую ярким красным светом, точно огнем. Первой моей мыслью было, что яхта горит; в следующую секунду меня парализовало ужасом: Сибилла стояла предо мной… Сибилла, дикая, странная, корчившаяся от мук, полуодетая, размахивающая руками и делающая отчаянные жесты; ее лицо было таким, как я видел его в последний раз – мертвое, посинелое и безобразное; ее глаза горели угрозой, отчаянием и предостережением мне. Вокруг нее, как змея, извивалась гирлянда пламени… Ее губы двигались, словно она силилась заговорить, но ни один звук не вышел из них, и, когда я глядел на нее, она исчезла. Тогда, должно быть, я потерял сознание, потому что, когда я проснулся, был уже яркий день. Но это видение было только первым из многих подобных, и, наконец, каждую ночь я видел ее такой же, окутанной пламенем, пока я чуть не сошел с ума от страха и горя. Мое мучение не поддается описанию, однако я ничего не сказал Лючио, который, как мне чудилось, внимательно следил за мной. Я принимал усыпительные лекарства, надеясь обрести покой, но напрасно: я просыпался всегда в определенный час и всегда видел этот огненный призрак моей мертвой жены – с отчаянием в ее глазах и непроизносимым предостережением на устах. Это было не все. Однажды в солнечный тихий полдень я вышел один в салон яхты и отшатнулся, пораженный, увидев моего старого товарища Джона Кэррингтона, который сидел за столом с пером в руке, подсчитывая счета. Он наклонился над бумагами; его лицо было морщинисто и очень бледно, но он так был похож на живого человека, так реален, что я назвал его по имени; он оглянулся, страшно улыбнулся и исчез. Дрожа всем телом, я понял, что второй ужасный призрак прибавился к тягости моих дней, и, сев, я попробовал собрать рассеянные силы и рассудок и придумать, что можно было сделать. Несомненно, я был болен: эти привидения предостерегали о болезни мозга. Я должен стараться строго контролировать себя, пока не доберусь до Англии, а там я решил посоветоваться с лучшими врачами и отдать себя на их попечение, пока окончательно не поправлюсь.